15 сентября – открытие театрального сезона в Казачьем театре драмы и комедии им. В.Ф. Комиссаржевской
Ашот Восканян: «Испытываю глубочайшее уважение к зрителю»
Его путь на сцену был предопределен с детства — рано увлёкся литературой, позже к этой любви добавился театр, и вскоре пришло желание стать артистом. Но при поступлении на актерский, злую шутку сыграл… армянский акцент. Мастер экспериментального режиссерско-актерского курса Дальневосточной академии искусств, Заслуженный деятель искусств РФ Ефим Табачников, увидев несомненный талант абитуриента, предложил ему попробовать себя в режиссуре. Так что, пройди Ашот Восканян по конкурсу на актерское отделение, не видели бы зрители его спектаклей – ярких, тонких, психологичных, идущих на сценах различных российских городов вот уже более тридцати лет.
Уже первая его постановка в Новочеркасске — «Идиот» по Достоевскому — покорила зрителей удивительной актуальностью образов и ситуаций, показав при этом новые яркие грани мастерства артистов Казачьего театра. Затем был Пушкин «Русская метель», а еще чеховский «Вишневый сад», «Первая любовь» по Тургеневу, «Поминальная молитва» Горина. И каждый раз из зрительного зала — живой отклик сердца и мысли. Что происходит? В век клипового мышления, когда нас повсеместно приучают думать штампами и клише, внутри вдруг рождается что-то настоящее, как будто ты возвращаешься к себе — очень далекому, но очень хорошему, доброму, и это ощущение хочется удержать в себе как можно дольше… Такое впечатление оставляют спектакли Ашота Восканяна. О самом же режиссере известно мало, кроме того, что он в противовес современным пьесам предпочитает классику, считая ее такой же необходимостью, как дышать чистым воздухом.
Наш собеседник — главный режиссер театра имени В.Ф. Комиссаржевской, Заслуженный деятель искусств Чувашии Ашот Геворкович Восканян.
— Мы встречаемся в преддверии Вашего четвертого театрального сезона в Казачьем драматическом театре. В целом же Вы поставили десятки спектаклей, украсивших сцены Дальнего Востока, Димитровграда, Чебоксар, а теперь и Новочеркасска. Получается, что путь режиссера – это всегда движение: не поставленные пьесы, новые города, неизвестные театральные площадки?
— Безусловно. Такова природа режиссера – дорога, поиск… По большому счету, у режиссера нет ни собственного театра, ни своей труппы. Но есть внутренний, духовный ресурс, мысли, фантазии, желание творить. Я в Димитровграде работал двенадцать лет, а приехал сначала на три месяца. В Чебоксары меня пригласили на одну постановку, остался на пятнадцать лет. Сегодня контрактная система подразумевает простой механизм – поставил режиссер спектакль, понравился театру, остался.
— Такая же свобода действий и в выборе спектаклей, и в режиссерских подходах?
— Да, сегодня нам дали полную свободу. Но, как известно, кому много дается, с того много спросится. Ведь что означает свобода? Отсутствие цензуры? Формально, да. Но только формально — главный цензор должен быть у тебя внутри. Чрезвычайно важно, какой режиссер человек: какие у него личностные ценности, жизненная философия, мировоззрение. Я глубоко убежден, главная миссия театра — это просвещение. Театр – не балаган, не Петрушка на ярмарке, это что-то высокое. Это Благо! Если уж мне суждено было пойти по этому пути, принять эту миссию, я должен с величайшей степенью ответственности относиться к своему делу.
— Репертуарная политика — одна из ключевых характеристик театра, задача которой — привлекать зрителей. Любой человек, принимая решение пойти на спектакль, соглашается быть вовлеченным в некую жизненную историю, которую театр обещает ему подарить. Вы – приверженец классического репертуара. Как, по-Вашему, современный зритель, перегруженный житейскими проблемами, перенасыщенный информацией из телевизора и интернета, готов воспринять жизненные истории на сцене так, как их чувствовали Достоевский, Чехов, Тургенев?
— Театр – всемогущ. То, что может театр, не может ни кино, ни телевидение. Чем он владеет? Условностью! Это когда и зритель, и актер как бы договариваются, что здесь будет играться такая-то жизнь, такая-то история. Мне иногда говорят: зритель не поймет. Да он знает, что пришел в театр! А вот когда в зале гаснет свет и открывается занавес, тут уже наша задача так вовлечь зрителя, чтобы он поверил нам, включил свое воображение, мысли, переживания.
И здесь классика незаменима. Классическое произведение интересно мощнейшей идеей. Почему герои Достоевского постоянно размышляют о добре и зле, о том, как нравственные законы соотносятся с законами общества? Идет проверка себя – я чего-нибудь стою? Достоевскому интересен именно процесс самоосознания человека, самоочищения. И я как режиссер должен настолько вникнуть в этот процесс, чтобы предельно достоверно передать его через рампу.
— Постановка классических пьес требует каких-то особых режиссерских приемов?
— Когда я ставлю классику, я не создаю музейный экспонат. Каждый раз это чудо, которое рождается в процессе работы. Это как картина — наносится сначала один цвет, потом другой, затем оттенки. Но это еще далеко не всё — главное, чтобы это полотно принял зритель. Поэтому это должна быть такая Правда! И здесь действительно необходимо находить средства, чтобы «открывать» пьесу сегодняшним языком. Да, классика — это на века, она и создавалась век-два назад. Но когда я начинаю подспудно связывать эпохи, проводить параллели, вводить необходимый ритм, драматургия становится абсолютно понятной и актуальной.
— Ваша позиция как главного режиссёра обозначена четко. Но, что интересно, Вы приглашаете режиссера из Москвы — Анатолия Ледуховского, признанного театрального мастера и педагога — для создания нового спектакля, и снова классика…
— Почему именно этот режиссер, почему именно из Москвы, и почему «Дети солнца» Горького? Потому что он получил «Золотую маску» за горьковскую постановку. Да, это будет новое, где-то нестандартное, прочтение пьесы, но то, что это будет сделано мастерски, я абсолютно уверен. Разве новочеркасский зритель не заслужили такого высоко режиссерского уровня?
— Для артистов работа с приглашенным режиссером – это возможность открыть себя с новой стороны?
— Конечно! Ведь это другой стиль работы, другой метод, другой подход. Если хочешь, чтобы актер вырос, необходимо находить в нем множество «пластов», тогда он становится многогранным. Например, я знаю, что, скажем, после Рогожина и Лопахина я должен дать актеру такую роль, чтобы зритель увидел его и не узнал. Новочеркасская труппа в этом смысле – уникальнейшая. Здесь такой арсенал, такой ресурс! Я очень благодарен артистам — моим единомышленникам.
— По поводу единомышленников. Так случилось, что перед нашей встречей я разговаривала с Александром Яковлевичем Коняхиным, ведущим актером театра, и лейтмотивом его рассказа о себе стало то, что жить творить, прощать, любить ему помогает классическая литература. И в данном случае он полностью совпадает с Вами. Такое единодушие является залогом того, что работа сложится гладко? Или в любом случае будет «борьба»?
— Коняхин, Шатохина, Иванковы – моя старая любимая школа, но это не значит, что они со всем соглашаются, равно как и молодежь. Как ни удивительно, часто случается, что именно из непонимания, противостояния рождается то, к чему стремишься. Когда я начинал ставить «Вишневый сад», многие говорили: это скучно. Но они не знали мой замысел, мое прочтение пьесы Великого Чехова. Чрезвычайно важно увлечь актера своей идеей, «поджечь» его. Здесь возникают и споры до хрипоты, и несогласие, и противостояние. Но я понимаю, если актер так откликается, то он спорит не ради процесса — он хочет, чтобы его «клетки» были заполнены до краев, чтобы он максимально внедрился в задачу, пропитался ею. У меня есть правило, и актеры о нем знают: в «застольный» период (ред. читка пьесы) — у нас полная демократия: все могут высказываться — или защищать свой образ, или ругать его – мы можем дискутировать до бесконечности – я выслушиваю всех. Но, когда мы выходим на сцену ставить спектакль, начинается железобетонная диктатура – никто не имеет права мне что-либо предлагать. У актера сложился внутренний мир образа, его философия, моя же задача своими установками этот образ выстроить.
— Получается, что в Вашем случае диктатура подразумевает не какую-то сверх дисциплину — она направлена на «извлечение» из актера нужных «красок»?
— Актеру надо помогать, «подбрасывать дрова в огонь», чтобы он раскрылся полностью. Сколько было случаев, когда человек приходил и говорил: это не моя роль. А потом — такой отклик зрителя! Ведь актерская работа — оперировать чувствами. Немирович -Данченко сказал удивительную вещь: приходит к нам зритель, мы выключаем свет, открываем его череп, кладем туда что-то, закрываем, включаем свет — если человек пришел домой и начал думать, что же это они в голову мою вложили, честь нам и хвала.
— То есть, театр начинается после спектакля?
— Абсолютно. Как сказал Питер Брук, театр — это хаос, там есть все: берите то, на что сегодня откликается человек, что будет вибрировать в зрительном зале. Всегда получается? Не всегда — как и в жизни — пытаешься достучаться, а не выходит… Но вот когда закончился спектакль, а в зале полная тишина. А спустя минуты — шквал аплодисментов. Что это? Человек настолько растворился в этом «придуманном» мире, что ему надо время, чтобы осознать, а что это было? А было то, ради чего мы работаем. Я часто вспоминаю фразу Армена Джигарханяна: «Спектакль — это мой разговор с Господом» …
